Вопрос. Задан четко, как мне кажется, да еще и дружелюбно и беззаботно — как удачно получилось. Ура, ты справилась. Можешь ослабить хватку и немного расслабить плечи.
— Excuse me?
Чёрт возьми, не вышло. Придется повторить. Еще раз, только чётче и громче, god dammit.
Я стою перед кассой в Heim Caffe, Лиссабон, отчаянно желая расплатиться за свой обильный завтрак и убраться, пока никто не опознал во мне чужака.
Ситуацию облегчает тот факт, что буквально полчаса назад я для себя распознала определенно такое же чувство у Оливии Лэнг, чью книжку я старательно привожу в неугодный вид, постоянно доставая, ныряя в нее, и затем запихивая обратно в сумку на протяжении всего Лиссабонского погружения.
"Однако всякий день случалось одно и то же. Я заказывала в меню то, что более всего походило на фильтр-кофе. И всякий раз, без исключения, у баристы делался растерянный вид и меня просили повторить. В Англии я, возможно, сочла бы это забавным или раздражающим, или вовсе даже не заметила бы, но в ту осень меня это доставало до печенок, втирало в кожу крупинки тревоги и стыда."
Пока мои щеки, по своему неконтролируемому обыкновению, старательно вбирают в себя всю кровь моего тела, тем самым приобретая вид довольно спелой рябины, я со спокойствием раздумываю о том, что, вообще-то, мое отношение меняется. Быть "неузнанным" больше не является чем-то постыдным (но не для моего румянца, увы).
Говори громче, ничего не слышно. Что ты там бормочешь. Повтори еще раз. Как медленно, ты говоришь со скоростью 0,75. Плохо слышно. Ты уже поздоровалась с дядей? А, ну так ничего ж не понятно. Повтори, но только чётче и громче — в детстве это всегда вызывало целый шквал незаметно бурлящих внутри эмоций: паника, злость, отчаянное желание сбежать, стыд.
Мне до сих пор иногда приходится выслушивать такого рода заявления. Но вот что изменилось — теперь я четко понимаю, по какой причине это может происходить. Первое — быстрое и резкое: общение с собеседником крайне утомительно. Это можно проскочить, ведь не дай бог кто-то узнает здесь себя (а узнает — ну и ладно). Общение не приносит удовольствия, я постепенно "скатываюсь в привычную позу отчуждения", голос переходит в монотонные реплики откуда-то уже глубоко изнутри, надежно укрытые защитной оболочкой.
Второе же, и куда более важное — я говорю (и пишу) для того, чтобы понять, что я об этом думаю. Это процесс, он вот сейчас идет, пока мы с тобой говорим, ничем не прикрытый, сырой, наблюдай. И уж прости, но я собираю свою мысль по кусочкам, вынимая по одной каждую фразу, стараясь на лету слепить что-то, что будет проекцией внутреннего ощущения. Так мысли становятся более тонкими, более "моими". Когда я говорю быстро, это скорее чувство, (крайне редкое) ненасытного желания обсудить как можно больше, не сходя с места незаметно показать все хрупкие и нежные слои сознания, затейливо упрятанные в мысли попроще, куда менее спорные. Этот энтузиазм, это желание "утолить жажду у водопоя", пока есть возможность, оно позволяет поддерживать разговор поразительной интенсивности даже в состоянии внутренней опустошенности, даже при полном истощении каких-либо внутренних сил.
"Незначительный изъян, признак инородности, вещание на том же языке с немного иными интонациями, иным уклоном." Я больше не думаю о своей речи, как изъяне, в каком бы виде она не подавалась. Кажусь ли я постоянно уставшей, грустной. Выгляжу ли я "на грани", выдавая сомнительные идеи, а через пару минут раздумывая, не взять ли их назад. Пускай это будут признаки инородности, что ж поделать.
Зебальд удачно закончился еще в самолёте на пути в Португалию, поэтому на первый же лиссабонский завтрак я взяла себе в попутчики Оливию Лэнг и ее "Одинокий город", абсолютно не осознавая того факта, что после этого моему "одинокому" Лиссабону можно будет положить конец. Лэнг рассматривала одиночество как проблему, как нечто, что нужно поскорее решить, пока никто не заметил, хотя это и дало ей обширные поля для исследования. Для меня это скорее способ "собрать себя" в целое, своего рода открытый эскапизм, помогающий восстановиться.
Но тут дело вот в чём: как только пару десятков страниц было поглощено вместе с завтраком в "Dear Breakfast", я уже не была в своем одиночестве, как бы мне ни хотелось. Да и как можно, когда за тобой уже по пятам идут Генри Дарджер (молча, погруженный в богатство своей внутренней среды); Дэвид Войнарович (хмуря брови и выдавая что-нибудь вроде "У Дэвида беда. Ему больно быть одному, но большинство людей он не выносит."; Энди (куда же без тебя, darling), прикрываясь от мира диктофоном, стараясь, чтобы его не рассматривали слишком отчетливо. Еще парочка других, следовавших всюду, куда бы я ни направлялась — в Белем, чтобы в ужасе отшатнуться от толпы у входа в Pasteis de Belem (и все равно потом слабовольно вернуться и тоже постоять в очереди за паштейшем); по пути на концерт Mumford & Sons (там они ненадолго потерялись из виду: нет, спасибо, мы такое не слушаем, подождем снаружи. Веселись.); по пути из таверны под проливным дождем (теплым), по доброте душевной не прикрываясь зонтом просто из солидарности перед такой глупой мной.
За каждым завтраком, на каждой прогулке. Постоянно где-то вне поля зрения, но рядом. Не знаю, получилось бы у меня вернуть себе эту цельность без них, да и нет у меня желания это непременно узнавать.
Зебальд удачно закончился еще в самолёте на пути в Португалию, поэтому на первый же лиссабонский завтрак я взяла себе в попутчики Оливию Лэнг и ее "Одинокий город", абсолютно не осознавая того факта, что после этого моему "одинокому" Лиссабону можно будет положить конец. Лэнг рассматривала одиночество как проблему, как нечто, что нужно поскорее решить, пока никто не заметил, хотя это и дало ей обширные поля для исследования. Для меня это скорее способ "собрать себя" в целое, своего рода открытый эскапизм, помогающий восстановиться.
Но тут дело вот в чём: как только пару десятков страниц было поглощено вместе с завтраком в "Dear Breakfast", я уже не была в своем одиночестве, как бы мне ни хотелось. Да и как можно, когда за тобой уже по пятам идут Генри Дарджер (молча, погруженный в богатство своей внутренней среды); Дэвид Войнарович (хмуря брови и выдавая что-нибудь вроде "У Дэвида беда. Ему больно быть одному, но большинство людей он не выносит."; Энди (куда же без тебя, darling), прикрываясь от мира диктофоном, стараясь, чтобы его не рассматривали слишком отчетливо. Еще парочка других, следовавших всюду, куда бы я ни направлялась — в Белем, чтобы в ужасе отшатнуться от толпы у входа в Pasteis de Belem (и все равно потом слабовольно вернуться и тоже постоять в очереди за паштейшем); по пути на концерт Mumford & Sons (там они ненадолго потерялись из виду: нет, спасибо, мы такое не слушаем, подождем снаружи. Веселись.); по пути из таверны под проливным дождем (теплым), по доброте душевной не прикрываясь зонтом просто из солидарности перед такой глупой мной.
За каждым завтраком, на каждой прогулке. Постоянно где-то вне поля зрения, но рядом. Не знаю, получилось бы у меня вернуть себе эту цельность без них, да и нет у меня желания это непременно узнавать.
- 20 желтков (не пугайтесь, так надо)
- цедра 2 лимонов
- цедра 3 апельсинов
- 2 ст. л. муки
- 200 грамм поджаренного в печи миндаля
- 300 г вареной или запечной тыквы (пюре)
- 500 г сахара
- 250 мл воды
- + 2 апельсина для цукатов
Рецепт :
Духовку разогреть до 180 С.
(Важное: я добавляла первую партию цукатов в тесто, но потом пожалела, посколько нарезать пирожные на ровные квадраты стало затруднительно. Если вам все равно на ровность кусочков, очень советую добавить в тесто, вкус становится ярче. Тогда один апельсин идет на цедру "внутрь", один на украшение.)
В большой кастрюле смешать воду и сахар, добавить цедру, поставить на огонь и варить, пока сахар полностью не раствориться. Снять с огня, остудить в течении 6-10 минут. Добавить муку и миндаль. Вернуть на слабый огонь, по одному добавить желтки, тщательно вымешивая венчиком (около 10 минут). Варить, постоянная взбивая венчиком, до загустения. Снять с огня, еще пару минут взбивать.
Форму для выпечки (лучше квадратную) застелить снизу пекарской бумагой, борта тщательно смазать сливочным маслом. Выложить тесто в форму, разровнять. В духовку примерно на 15-20 мин, должно поплотнеть.
Вынуть из печки, дать остыть в течении часа. Лучше поставить остывать в холодильник на ночь.
Цукаты, которые по моему замыслу должны были символизировать бекон.
Овощечисткой снять цедру с апельсина, такими длинными слайсами. Выжать сок из апельсина. В небольшую кастрюльку добавить примерно 150-200 г сахара (на глаз, я не мерила), туда же вылить сок. Добавить еще примерно пол стакана воды и эти слайсы апельсина. На уверенном огне, изредка аккуратно помешивая, варить до образования карамели. Пока карамель еще не загустела и бурлит, вилкой достать из нее по одному цукаты, выложить на пекарскую бумагу, дать остыть. Осторожно, этот процесс чреват ожогами. Когда остынут, нарезать на одинаковые кусочки.
Когда пирожные остыли, вынуть из формы, нарезать на квадраты. По желанию присыпать пудрой (кому-то не нравится, но так аутентично получается.) Так же по желанию: вырезать из фольги квадраты, крупнее чем пирожные, и переложить на каждый, загнув края (так подавалось в Лиссабоне, только из этих соображений я так решила сделать. Но зато и удобнее в транспортировке.)
Украсить каждое пирожное цукатом. И всю, вилку в руку, и кружить над ним, пока не устанете. (Лучше всего с кофе).
Очень атмосферно! Спасибо!
ОтветитьУдалить